Вопрос о возможности использования Пушкиным испаноязычных источников составляет отдельную, не вполне разрешенную проблему. По свидетеьству С. Л. Пушкина, его сын «выучился в зрелом возрасте по-испански» (Цявловский 1931. С. 376). Письменным свидетельством активных занятий Пушкина испанским языком является перевод с испанского на французский, а затем с французского на испанский повести Сервантеса «Цыганочка» («La Gitanilla», опубл. 1613), сделанный в 1832 г. (см.: Рукою П. 1997. С. 82–86). Пушкинские транскрипции испанских имен собственных в «Каменном госте» не свидетельствуют о хорошем знании языка. Так, «Севилла» (написание, обычное для пушкинского времени) в черновых вариантах «Каменного гостя» – это пассивное воспроизведение испанской орфографической формы «Sevilla», без учета произношения ее в испанском, приближающегося к «Севилья». «Севилла» встречается и в послании «К вельможе» (1830). Одако в стихотворении «Я здесь, Инезилья…», написанном менее чем за месяц до «Каменного гостя», первоначальное «Севилла» Пушкин исправил затем на «Севиллья». Традиционно и написание «Мадрит», правда, более точно передающее испанское произношение. Ближе к испанскому "Ines" было первоначальное пушкинское «Инеса», затем замененное им на «Инеза». Неправильное ударение в имени «Лаура» (Laura) типично для Пушкина; до «Каменного гостя» оно встречается в ранней редакции «Романса» (1814): «Лаура не снесла разлуки» (АПСС, Т. 1. С. 80) и в стихотврении «Приятелю» (1821): «Она прелестная Лаура» (Акад, т. 2., с. 227). Искажено испанское произношение и в написаниях «Дона Анна» (Dona Ana) и «Перез» (Perez). «Единственным свидетельством в пользу некоторого знакомства с испанским языком, – считает Б. В. Томашевский, – является замена традиционной формы Дон Жуан формой Дон Гуан. Пушкин, повидимому, знал, что испанская j (“хота”) произносится иначе, чем по-французски. По-видимому, знал он это из каких-то западных источников, где эту букву могли сопоставить с английским или немецким h (а если источник был французский, то объяснение могло быть еще туманнее, как например у Сисмонди: “Le j aspiré fortement par les Espagnoles” (“Звук j, произносимый испанцами с сильным придыханием”) – фр.), а это могло его натолкнуть на обычную передачу этого звука буквой “г” в ее южно-русском и украинском произношении, особенно если ему было известно соответствие испанского Clavijo и немецкого Clavigo (русский перевод “Клавиго” был издан еще в XVIII в.)» (Томашевский 1935. С. 555–556). В последнем случае более важен, вероятно, не русский перевод О. П. Козодавлева (Клавиго: Трагедия в пяти действиях, Гете, переведена с немецкого. СПб., 1780), где вслед за Гете герой называется Клавиго, а источник трагедии Гете – мемуары Бомарше (1773–1774). Описывая эпизод, легший затем в основу трагедии Гете, Бомарше останавливается на особенностях написания и произношения имени Клавихо. Этому посвящено отдельное примечание: «Ce mot, que s’écrit Clavijo, se prononce à peu pres Clavico: je le fais imprimer ainsi pour la facilité de la lecture» ⟨«Это слово, которое пишется Clavijo, произносится примерно Клавико, так я его печатаю для легкости чтения» – фр.⟩ (Beaumarchais 1878. P. 360). В дальнейшем Бомарше везде пишет Clavico, за исключением тех случаев, когда приводит документы, подписанные Clavijo – здесь сохраняется испанское написание.

         Итак, виден интерес Пушкина к испанскому языку, видны следы активных занятий, стремления к точности – но отнюдь не полного освоения языка (см.: Державин 1934. С. 119).