В ближайшем пушкинском окружении о "Каменном госте" стало известно сразу по возвращении поэта из Болдина. 19 декабря 1830 г. в дневниковой записи Вяземского о посещении Пушкиным Остафьева говорится, что Пушкин «написал несколько повестей в прозе, полемических статей, драматических сцен в стихах: Дон-Жуана, Моцарта и Салиери» (П. в восп. Т. 1. С. 162; то же: П. в восп. 1998. Т. 1. С. 144). 13 апреля 1831 г. Погодин сообщал Шевыреву в Рим: «Пушкин написал тьму. Он показывал и читал мне все по секрету, ибо многое хочет выдавать без имени: Онегина 8-я и 9-я главы, сцены Моцарт, Дон-Жуан» (РА. 1882. Кн. 3. Вып. 6. С. 184). Следы чтения Жуковским «Каменного гостя» отразились в его письме к Пушкину, написанном во второй половине июля 1831 г.: «Всем очень доволен. Напрасно сердишься на Чуму: она едва ли не лучше Каменного Гостя» (Акад. Т. 14. С. 203).
          Не опубликованный Пушкиным, «Каменный гость» не имеет прижизннных печатных критических откликов. Посмертные интерпретации драмы весьма разноречивы.
          Белинский в одиннадцатой статье о Пушкине дал высокую оценку «Каменного гостя»: «Для кого существует искусство как искусство, в его идеале, в его отвлеченной сущности, для того “Каменный гость” не может не казаться, без всякого сравнения, лучшим и высшим в художественном отношении созданием Пушкина... Какая дивная гармония между идеею и формою, какой стих, прозрачный, мягкий и упругий, как волна, благозвучный, как музыка! какая кисть широкая, смелая, как будто небрежная! какая антично-благородная простота стиля! какие роскошные картины волшебной страны, где ночь лимоном и лавром пахнет!» (Белинский ПСС. Т. 7. С. 569). Критику, однако, не нравилось фантастическое вмешательство статуи: «В наше время статуй не боятся, и внешних развязок, deus ex machina не любят; но Пушкин был связан преданием и оперою Моцарта, неразрывною с образом Дона Хуана. Делать было нечего.» (Там же. С. 575).

Белинский, затем Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1846, оп. 1847) и Достоевский в речи о Пушкине (1880) подчеркивали «всемирную отзывчивость» Пушкина, его способность воплотить «самый воздух Испании» (см.: Гоголь 1952. С. 383–384; Достоевский 1984. С. 146). Ап. Григорьев делал акцент на русской природе пушкинского Дон Гуана: «...тип создается ⟨...⟩ из чисто русской удали, беспечности, какой-то дерзкой шутки с прожигаемою жизнию, какой-то безусталой гоньбы за впечатлениями – так что чуть впечатление принято душою, душа уже далеко...» (Григорев 1967. С. 174; то же: Григорьев 2008).

Сама тема «Каменного гостя» определяется в исследовательской литературе в высшей степени неоднозначно. По мнению Д. Д. Благого, этой темой является «предельное сближение любви и смерти» (Благой 1931. С. 213). А. А. Ахматова считает, что «Каменный гость» является обработкой мировой темы возмездия (см.: Ахматова 1989. С. 93). Г. А. Гуковский видит здесь прежде всего трагедию «кощунства», «дерзновенного вызова средневековому церковному мировоззрению» (Гуковский 1957. С. 303). В. Соловьев считает, что темой трагедии является индивидуальная, личная свобода, которая пережила в XIX в. один из самых грандиозных во всей ее истории кризисов (см.: Соловьев 1974. С. 223). С точки зрения Ю. Н. Чумакова, Пушкин решал в «Каменном госте» важнейший для 1820-х годов вопрос о свободе воли (см.: Чумаков 1999. С. 235–237).

          Наиболее спорным оказался вопрос о природе чувства, испытываемого Дон Гуаном к Доне Анне. В случае, если это чувство трактуется как подлинная любовь, речь должна идти о кардинально новом прочтении донжуановской легенды, граничащем с ее разрушением или, во всяком случае, перекодировкой.

Белинский, размышляя над сценами объяснений Дон Гуана с Доной Анной, пишет: «Что это – язык коварной лести или голос сердца? Мы думаем, и то и другое вместе. Отличие людей такого рода, как Дон Хуан, в том и состоит, что они умеют быть искренно страстными в самой лжи и непритворно холодными в самой страсти, когда это нужно. Дон Хуан распоряжается своими чувствами, как полководец солдатами: не он у них, а они у него во власти и служат ему к достижению цели. ⟨...⟩ Самым естественным наказанием Дону Хуану могла бы быть истинная страсть к женщине, которая или не разделяла бы этой страсти, или сделалась бы ее жертвою. Кажется, Пушкин это и думал сделать: по крайней мере, так заставляет думать последнее, из глубины души вырвавшееся у Дона Хуана восклицание: “О, донна-Анна!”» (Белинский ПСС. Т. 7. С. 573–575).

          А. А. Ахматова находит психологическое обоснование поведения Дон Гуана через сопоставление его с Адольфом Бенжамена Констана. Адольф говорит о себе: «Quiconque aurait lu dans mon coeur, en son absence, m’aurait pris pour un séducteur froid et peu sensible; quiconque m’eût aperçu à ses côtés eût cru reconnaître en moi um amant novice, interdit et passionné» («Кто стал бы читать в сердце моем в ее отсутствии, тот почел бы меня соблазнителем холодным и мало чувствительным. Но кто увидел бы меня близ нее, тот признал бы меня за любовного новичка, смятенного и страстного» – фр.; здесь и далее цитаты из «Адольфа» приводятся в пер. П. А. Вяземского) (Constant 1845. P. 33; см.: Ахматова 1989. С. 85).

          По мнению Б. П. Городецкого, комментарием к отношениям с Доной Анной служит эпизод с Лаурой, для того и введенный Пушкиным, чтобы вторая любовная история контрастно отличалась от первой: к Доне Анне героя влечет подлинная любовь (см.: Городецкий 1953. С. 289–296). Косвенным подтверждением этому мнению может служить стихотворение «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...» (1830), где «вакханка» противопоставляется «смиреннице», и предпочтение отдается последней.

          Истолкование чувства героя как искреннего см. также у Н. А. Котляревского (Котляревский 1909. С. 145–146), в работах Гомеса Креспо, Ю. Н. Чумакова и др. Противоположную точку зрения см., например, в работах Ш. Корбэ, Д. Д. Благого, С. А. Фомичева. Д. Д. Благой при этом особое внимание обращает на такие слова Дон Гуана, как «Все к лучшему: нечаянно убив...», «Впущуся в разговоры с ней: пора...» или циничное a parte, которое он роняет, готовясь к признанию: «Идет к развязке дело!» – и заключает, что герой действует по расчету (см.: Благой 1931. С. 213). С. А. Фомичев подчеркивает то обстоятельство, что в тексте нет никаких прямых подтверждений глубины и подлинности чувства героя (см.: Фомичев 1986. С. 226–227). Допустима и компромиссная точка зрения, согласно которой чувство Дон Гуана может быть интерпретировано по аналогии с адресованным Дон Карлосу признанием Лауры: «Мне двух любить нельзя. Теперь люблю тебя».

          Б. В. Томашевский, полагая, что герой начинает с расчета, а кончает безусловной искренностью (см.: Томашевский 1936. С. 132), в то же время говорит о том, что в «Каменном госте», как и в трех других "маленьких трагедиях", Пушкин стремился избавиться от обязательного в системе классицизма принципа любовной интриги как пружины действия. Движущей силой в этой драме является не любовь, а чудо со статуей, предопределяющее развязку (см.: Томашевский 1935. С. 577).